Стихи Омара Хайяма без рубрики

Стихи Омара Хайяма

Омар Хайям — стихи без рубрики


Был кислым виноград, стал сладким. Но поди ж,
Чем горечь винную разумно объяснишь?
Коль дерево в лесу срубили сделать лютню,
К чему про флейту речь — про плачущий камыш?

Ах, каждый локон твой — ночной коварный тать.
Кто ж волю дал ворам так сердце мне терзать!..
Ты говоришь, они освободились сами?
Ну, так попробуй их покрепче повязать.

Без друзей нам твоих даже миг не побыть!
По их воле страдальцем мне выпало быть.
Раз пленённых тобой — словно тучи пылинок,
Как же солнце в окно наше может светить?

Беседуя с Лейли, в душе Меджнуном будь,
Где ты, где этот мир, где мир иной — забудь.
Проведав о тропе до места тайной встречи,
Незрячим и немым вступай на этот путь.

Блеск корон слился в имени светлом твоём,
Эмпиреи и небо, Кааба — твой дом.
И теперь, когда ты стал великим имамом,
Ты объемлешь весь мир всемогущим умом!

Божественным письмом расписан прежний мрак;
На стан возлюбленной похож был первый знак.
«Алеф» — «один» — теперь стократ выводят дети
Свой самый первый знак, везде на свете — так.

Болтали долго. Шёл нестройный гул.
Вдруг ясный месяц в окна заглянул.
И все врасплох забормотали: «Тише!
Дозорный сторож! Спать!..» И мрак уснул.

Боюсь, моё лицо — во цвет морской волны,
Поскольку морем слёз глаза мои полны.
Не следует нырять в моем солёном море,
Не зная, что за зверь всплывёт из глубины.

Быть может, алость розы — застывший пу́рпур вин;
Вино в прозрачном кубке — расплавленный рубин;
Вода — алмаз текучий; быть может, диск луны
Покров для лика солнца, и свет везде един.

В венце из звезд велик Творец Земли! —
Не истощить, не перечесть вдали
Лучистых тайн — за пазухой у Неба
И темных сил — в карманах у Земли!

В горшечный ряд зашел я на базар,
Там был гончарный выставлен товар.
И вдруг — один кувшин глаголом тайным
Спросил: «Где покупатель? Где гончар?»

В дни цветения роз свою волю с цепей я спущу
И нарушу святой шариат, и святош возмущу.
В сонме юных красавиц весны зеленеющий луг
Я в тюльпановый ярко-багряный цветник превращу.

В жертву жизнь у порога к Тебе принести —
Это будто в Керман тмин душистый свезти,
А пожертвовать верой, и жизнью, и миром —
Саранчиную лапку лишь преподнести!

В намазе и посте аскет года проводит.
Двухлетний хмель найдя, влюбленный сумасбродит.
Но вот не ясно: Друг кому из этих рад?
Всяк заблуждается, кто свой ответ приводит.

В плен турчанка нарциссами сердце взяла,
И кудрями, как неводом, обволокла,
Приготовила сокола тотчас к охоте
И к рукам меня снова — увы! — прибрала!

В плоти кубка мятущийся дух, будто джинн,
Душу он воплотил, жидких чар властелин.
А в застывшей воде плещет жидкое пламя,
Там, в хрустальном ларце заструился рубин!

В полях — межа. Ручей, Весна кругом.
И девушка идет ко мне с вином,
Прекрасен Миг! А стань о вечном думать —
И кончено: поджал ты хвост щенком!

В сад я в горести вышел, и утру не рад,
Розе пел соловей на таинственный лад:
«Покажись из бутона, возрадуйся утру,
Сколько чудных цветов подарил этот сад!»

В смятении сердце. Какой оно друг?
Во всех уголках его скрытый недуг.
В глазах же моих сразу два горьких моря,
Того гляди, рыбка поймается вдруг!

В тоске молило сердце: «Открой мне знанья свет!»
«Вот это — знак алифа», — промолвил я в ответ.
И слышу вдруг: «Довольно! Ведь в этой букве — все.
Когда Единый в доме, другим уж места нет».

В усладу никогда хмельного не вкушу,
Пока и скорбного, и злого не вкушу.
В солонку друга хлеб я не макну, коль прежде
Из печени своей жаркого не вкушу.

В час, как впервые замесили меня, —
Сотнею пороков наградили меня;
Ясно, что теперь я улучшить не могу
Форму, в которой сотворили меня.

В час, когда увлажнятся тюльпаны вечерних полей
фиалки наклонятся, став от росы тяжелей, —
Только те мне по нраву цветы, что от сырости ночи
Подбирают ревнивые полы одежды своей.

В этом году в рамазане цвет распустился в садах,
И тяжелее оковы у разума на ногах.
Если бы люди решили, что наступил шаввал,
Если б запировали, — дай всемогущий Аллах.

Ваятель чудных чаш… Как не сказать о том,
Каким ваятель наш владеет мастерством:
Он чашу до краев наполнил черной желчью,
На пиршественный стол поставив кверху дном.

Вдруг любовь, словно кровь, пронизала меня,
Мысль о друге моем пропитала меня.
Друг мой всем овладел, бренной плотью и сутью —
Живо имя мое, но не стало меня.

Вернитесь! Все, кто здесь непраздно жил, вернитесь,
Кто пьянством и хулой ханжей страшил, вернитесь,
К порогу нашему, в компанию друзей —
Любой, кто брал зарок и вновь грешил, — вернитесь!

Весенним ветерком луга обновлены,
Навстречу взглядам туч глаза отворены,
Сияньем рук Мусы сады озарены,
Дыханием Исы поля увлажнены.

Весна. Желанья блещут новизной.
Сквозит аллея нежной белизной.
Цветут деревья — чудо Моисея…
И сладко дышит Иисус весной.

Видел птицу я в Рее на груде камней,
Хатем-Тая там череп лежал перед ней.
Говорила она: «Как подать, предводитель,
Хосров-Кею без щедрости мудрой твоей?»

Вина! — Другого я и не прошу.
Любви! — Другого я и не прошу.
«А небеса дадут тебе прощенье?»
Не предлагают, — я и не прошу.

Вино — багряных роз хмельной настой, не так ли?
Бывает ал, как лал, хрусталь простой, не так ли?
Рубинами горит волна порой, не так ли?..
Луна — не Солнце ли, но под чадрой? Не так ли?

Вино, как солнца яркая стрела:
Пронзенная, зашевелится мгла,
Обрушен горя снег обледенелый!
И даль в обвалах огненно светла!

Вниманье, странник! Ненадежна даль.
Из рук змеится огненная сталь.
И сладостью обманно-горькой манит
Из-за ограды ласковый миндаль.

Вновь соловьиная пришла пора. Пора:
Хмельная жажда в нас опять остра с утра!
Вставай и приходи на зов царицы-розы,
Ей в эти два-три дня не жаль добра: добра!

Возрадуют народ мои дела пускай!
А все клеветники сгорят дотла пускай!..
Взамен друзей — беда ласкает бедолагу;
Ей, бескорыстнейшей, звенит хвала пускай.

Вон — духовидцы те, о коих ходит слух,
Что мигом различат, где только плоть, где — дух.
Что ж… Я кувшин вина себе на темя ставлю:
«Ну, что здесь?» — «Гребень есть… Ну, значит, ты петух».

Вопрос незрячего: где кубок Джама взять?
Ты должен всё и вся сомненьем истерзать,
Чтоб той, потом другой допрошенной пылинке,
А там уж и всему — волшебным кубком стать.

Вот — ясновидец тот, о коем ходит слух,
Что он умеет все делить на плоть и дух.
Что ж… Я кувшин вина себе на темя ставлю:
«Что видишь?» — «Гребень есть… Ну значит, ты петух».

Вот лицо мое — словно прекрасный тюльпан,
Вот мой стройный, как ствол кипарисовый, стан,
Одного, сотворенный из праха, не знаю:
Для чего этот облик мне скульптором дан?

Вот он — час, когда роза снимает покров
И восторг соловья выразительней слов,
А голубка на древе, как суры Корана,
Каждый день повторяет свой утренний зов!

Вот роза над лицом приподняла чадру,
И вспыхнул соловей любовью ввечеру,
Звенит всю ночь, пока голубка с кипариса
Не проворкует стих Корана поутру.

Вот Синай, Моисеев он много видал,
Вот и храм, Иисусов гонимых встречал,
Вот дворец, пережил он царей сотни тысяч,
Вот и свод, что владык сотни раз провожал…

Все святые сегодня творят чудеса:
Землю влагой живою кропят небеса.
Каждой ветки рукою коснулся Муса.
В каждой малой травинке проснулся Иса.

Всех нас в харабате нашли, в майхану привели,
И чаши тюльпаноцветным вином расцвели.
Сказал я: «К вину хорошо бы кебаб на закуску!»
И сердце исторгли мое, и кебаб принесли.

Встань! Бросил камень в чашу тьмы Восток!
В путь, караваны звезд! Мрак изнемог…
И ловит башню гордую султана
Охотник-Солнце в огненный силок.

Вхожу в мечеть смиренно, с поникшей головой,
Как будто для молитвы… Но замысел иной:
Здесь коврик незаметно стащил я в прошлый раз;
А он уж поистерся, хочу стянуть другой.

Вхожу в мечеть. Час поздний и глухой.
Не в жажде чуда я и не с мольбой:
Когда-то коврик я стянул отсюда,
А он истерся. Надо бы другой…

Вхожу я под купол мечети, суровый,
Воистину — не для намаза святого.
Здесь коврик украл я… Но он обветшал,
И в доме молитвы явился я снова.

Вчера я ночью был в гончарной слободе.
Две тысячи горшков шептались в темноте.
Вдруг загудел кувшин, висевший на шесте:
«Кувшин лепивший — где? Кувшин купивший — где?»

Вчера я шел одной из розовых аллей.
Две тысячи Лобат, проливших кровь на ней,
На тайном языке все как одна шептали:
«Ты чашу наклони! Но капли не пролей!»

Где Бахрам отдыхал, осушая бокал,
Там теперь обитают лиса и шакал.
Видел ты, как охотник, расставив капканы,
Сам, бедняга, в глубокую яму попал?

Где цвет деревьев? Блеск весенних роз?
Дней семицветный кубок кто унес?..
Но у воды, в садах, еще есть зелень…
Прожгли рубины одеянья лоз…

Гнев розы: «Как, меня — царицу роз —
Возьмет торгаш и жар душистых слез
Из сердца выжжет злою болью?!» Тайна!..
Пой, соловей! «День смеха — годы слез».

Говорил я любимой не раз и не два:
«Ну зачем ты всегда так ломаешь слова?»
«Как же выскочить им чрез мой маленький ротик,
Если их не сломаю на части сперва?»

Говорят, что я пьянствовать вечно готов, — я таков!
Что я ринд и что идолов чту, как богов, — я таков!
Каждый пусть полагает по-своему, спорить не буду.
Знаю лучше их сам про себя, я каков, — я таков!

Говорят, что я пьяный старик — я таков!
Обвиняют: безбожник, блудник — я таков!
Люди вздором охотно себя развлекают, —
Не печалюсь, не спорю, привык — я таков!

Горек виноград в дее-месяце висит.
Пусть он станет сладким — да вино-то ведь горчит!
Можно из чурбана сделать лютню топором,
Но кто же твой топор во флейту превратит?

Гореть, сгорать, пылать, о мать!
Собою адский пламень распалять:
Ты молишься о милости для сына —
Ты Господа берешься наставлять!

Грязь — это прах с водой. И это — плоть моя!..
Барахтаюсь, тону в соблазнах плоти я.
Коль сам бы, так себя б я вылепил искусней,
Но вышел вот таким на слитке Бытия.

Гулять пошел вчера, спустился на лужок
И вижу: лепестки рассыпаны у ног.
«Кто подвенечные сорвал наряды, роза?» —
«Увы! К невинности подкрался ветерок…»

Гуляя по лугам, заметил я у ног
Алеющий в траве печальный лепесток.
«Я разве не тебя вложил в письмо к любимой?» —
«Увы! В твое письмо прокрался ветерок…»

Дар твой выше небес, дай его мне обресть,
Твоей улочки храмы для духа не счесть.
Это честь — до твоей мне добраться Каабы,
А умру по пути — это тоже ведь честь!

Двери в рай всемогущий господь затворил
Для того, кто из глины бутыль сотворил.
Как же быть, милосердный, с бутылью из тыквы?
Ты об этом, по-моему, не говорил!

Джамшидов кубок я по всей земле искал,
И днем не отдыхал, и по ночам не спал…
И от Учителя, вернувшись, я узнал,
Что сам Джамшидовым волшебным кубком стал.

До того, как из тела мой дух не взлетел,
Я приверженец страстный приятнейших дел.
Сто шипов пошлю в бороду я за упреки,
Ведь последствия дел — лишь блудницы удел!

Дождинки-странницы мне в сердце плач проник:
«До моря бы скорей добраться напрямик!»
Прочь унесло ее, быть может, верно к морю.
«И вы — такие же!..» — ее прощальный крик.

Другой спокоен: «Даже будь сердит,
Раз на столе кувшин с вином стоит,
Не разобьешь! Чтоб тот, кто сам же лепит,
Стал разбивать? Не может быть! Грозит!»

Друзей сомнительных, я болтунов дичусь,
Со стоном собственным беседовать учусь.
Сегодня, чувствую, в последний раз рыдаю:
Навек отплaчусь ли — иль веком отплачусь.

Если бы мир упасть на улицу мог,
Пьяный, его бы оценил я в пятачок…
Как-то в залог меня давали в кабачке,
Молвил кабатчик: «Вот залог, так залог!»

Если в месяце дее кислит виноград,
Отчего он потом нам — источник услад?
Кто-то смог изготовить рубаб из полена,
А среди тростника нежно флейты шумят.

Если небо враждою опять не повеет, — не чудо ли?
Не побьет нас камнями, как рассвирепеет, — не чудо ли?
Если кадий, достоинство, честь на вино променяв,
Банг у нас в медресе не посеет, — не чудо ли?

Если небо враждует со мной — я готов в бой,
Доброй славы лишен — я готов на позор любой.
Кубок полон рубиноцветным пенным вином…
Ты готов ли? Невидимый меч занесен над тобой!

Жаль щенка! В беготне постоянной он был,
И на ветер степной он тогда походил.
Так он жаждал костей, что в несчастной погоне
Прямо в зубы кабаньи — увы! — угодил…

Здесь некий муж твоей красою окрылен:
В переселенье душ и прежде верил он,
Теперь — уверился: «Вновь посрамлен Юпитер!
Юсуф Египетский на землю возвращен!»

Здесь пировал Бахрам… Но пиршественный зал
Теперь убежищем лисы и лани стал.
Как ловко ты, Бахрам, охотился на гуров!
И, доохотился — и тоже в гур попал.

Из кабака Судьбы, где одуревший люд
Решил мне учинить позорный самосуд,
Сбегу наружу я — внезапно, прежде смерти!..
Неужто хватятся и догонять начнут?

Из сада старосты благоуханных роз
Так жадно хочется!.. Нарвал бы да принес. —
«Ах, не рвалась бы ты за розами. Там глина
Давно пропитана тщетою жадных слез».

Из сердца и любовь, и гнев изгнавший — где?
Единство богохульств и вер познавший — где?
Начала и концы своей судьбы презревший
И убедить себя ни в чем не давший — где?

Иосиф — это я, и луг — Египет мой;
Рубинами богат ларец мой золотой. —
Чем, роза, убедишь меня, что ты Иосиф? —
«Рубашкою в крови — приметой роковой!»

Их множество! На полках, на полу…
Большие, малые… Сквозь полумглу
Я плохо вижу. Различаю шепот.
Но есть совсем безмолвные в углу.

К чему ни прикоснусь, не вижу все равно,
Случайно внешнее иль сутью рождено.
Допустим, вырос перл — в жемчужнице разбитой,
Допустим, шах сидит — в углу, где так темно…

К чему, войдя во храм — в шатер роскошный Твой,
Внутри основывать какой-то храм иной!..
Мой дом молитвенный, укрытие Хайяма —
Шатер, увенчанный Полярною звездой.

Как душа для всех нас — в твоем лике луна,
Мне — любовь, а другим — как наперсник она,
В тебе солнце само — не его отраженье,
Эта радость нам всем безраздельно дана!

Как сердцу тягостно, что в клетке жить должно,
Как стыдно, что навек всего лишь плоть оно!
Шепчу: «Снести тюрьму, а стремя шариата
Стряхнуть, на камни встать — неужто суждено?»

Как чаша, опрокинут над нами небосвод,
Он все живое давит и разум наш гнетет.
А посмотри, как нежно слились, уста к устам,
В лобзанье чаша с кубком, хоть кровь и там течет.

Как, небо, ни кружись, все горше тьма во мне;
Оковы можешь снять: моя тюрьма во мне.
На недостойного глупца взглянуть не хочешь?
Достоин взгляда я, раз нет ума во мне.

Какое золото вокруг швыряла я,
Какою радостью вас одаряла я!..
Теперь я ухожу, — пожаловалась роза. —
Был полон кошелек, все разбросала я.

Качнутся небеса и рухнут в никуда,
Вдогонку пролетит отставшая звезда, —
Тебя я в этот миг на площади Суда
Поймаю за полу: «Так Ты — убийца! Да?!»

Квартал отверженных. Помосты дыб и плах.
Путь проигравшихся навеки в пух и прах…
Мужайся, каландар! Тебе опасен страх,
Как циркачу в его отчаянных прыжках.

Ключарь, державший ключ державных чар, — Али.
Чарующих садов души — ключарь — Али.
Пресветлый государь, духовный царь — Али.
Душа рассветная, для душ — фонарь — Али.

Когда б я был творцом — владыкой мирозданья,
Я небо древнее низверг бы с основанья
И создал новое — такое, под которым
Вмиг исполнялись бы все добрые желанья.

Когда под утренней росой дрожит тюльпан,
И низко, до земли, фиалка клонит стан,
Любуюсь розой я: как тихо подбирает
Бутон свою полу, дремотой сладкой пьян!

Коль роз не будет — хватит и шипов,
Свет не прольется — хватит и костров.
Коль ханаки нет, рубища и шейха —
Зуннара хватит и колоколов.

Кому бродяг-планет волшба не по нутру,
Кому распутница Судьба не по нутру,
Едва ль упустит он увидеть поутру,
Как роза надорвет жемчужную чадру.

Красавица, — ей я желаю счастливей удела!
Быть вновь благосклонной сегодня ко мне захотела.
В глаза мне взглянув, вдруг исчезла, как будто сказала:
«Добро совершивши, ты в воду бросай его смело».

Кровь влюбленных не лей, их живые сердца пожалей,
Лучше кающихся как опасных безумцев убей.
Лучше кровь этих тысяч от мира ушедших аскетов
Ты железом пролей, но ни капли вина не пролей.

Кровь из сердца от дум бурным током бежит,
Слез кровавых завеса пред взором стоит,
Кровь течет меж ресниц — разве есть в этом диво?
Ведь и розу земля из колючек растит.

Круг лица твоего только начал свой ход —
В созерцанье его весь застыл небосвод.
Утро хвасталось дружбой с пленительным ликом —
Опозорилось небо — увидел народ!

Кто привел тебя к нам, опьяненным слегка,
Кто завесу отбросил, какая рука?
Кто привел тебя к нам, от разлуки сгоравшим,
Как прохладу в пустыню, как вздох ветерка?

Кто растит свою плоть на вакуфе чужом,
Станет хитрой лисой, будь рожден даже львом.
Если ты бескорыстен, то дай подтвержденье,
Что не радуешь плоть ты вакуфа куском.

Кузнец-мальчишка был неопытен и мал,
Взамен подковы дас к копыту примерял.
Не он ли лунный серп, похожий на копыто,
Подковы не найдя, тарелкой подковал!

Ленивцев, дум ночных не знавших, сколько их!
Спесивцев, напролом шагавших, сколько их!
Слуг, из себя господ игравших, сколько их!
Скотов, чужую честь поправших, сколько их!

Ликуйте! День-другой, и месяц настает,
Когда попразднует постящийся народ.
Вон — месяц: отощал, согнулся, еле виден,
Измученный постом, скончается вот-вот!

Лучатся маки в утренней росе,
Пора любви пришла во всей красе.
Мы книги в майхоне пропьем, а после
Уж наведем порядок в медресе.

Льнет к сонной розе ветер, шепчет ей:
«В огне фиалки, встань, затми скорей!
Кто в этот час мудрец? Кто пьет на милой
Звенящий кубок! «Залпом, — и разбей!»

Меня у кабака вечерний час настиг.
И вижу: близ огня — увядшей розы лик.
«Поведай мне, за что сожгли тебя?» — спросил я.
«О, горе, на лугу я посмеялась миг!»

Меня чураешься — за что казня, кумир?
Ту клятву верности — вот так храня, кумир?!
Смотри, не выдержу, поймаю за шальвары:
Терпенье лопнуло, прости меня, кумир!

Милый отрок, хоть с верой в Христа тебе жить,
Подойди! Постарайся же страх победить,
Чтобы с глаз осушить моих горькие слезы
Иль уста твои к старым устам приложить.

Мне богом запрещено — то, что я пожелал,
Так сбудется ли оно — то, что я пожелал?
Коль праведно все, что Изед захотел справедливый,
Так значит, все — ложно, грешно, — то, что я пожелал.

Мне заповедь — любовь, а не Коран, о нет!
Я — скромный муравей, не Сулейман, о нет!
Найдете у меня лишь бледные ланиты,
И рубище, — не шелк и не сафьян, о нет!

Мне что ни миг с тобой, то новая беда,
И что ни день, то злей несчастий череда.
Меня уже пора оплакивать, поскольку
Судьба меня с тобой связала навсегда.

Мню себя я ничтожным, но это не так,
Мню себя за толпой, а на деле — вожак.
В мире мертвых вещей я — вершина творенья
И кажусь посторонним, но им — не чужак.

Моей подруге кровь цирюльник отворял.
Легка его рука: едва коснуться дал
Прелестнейшей из рук легчайшему из жал,
Ростком из мрамора пробился вдруг коралл.

Мы похожи на циркуль, вдвоем, на траве:
Головы у единого тулова две.
Полный круг совершаем, на стержне вращаясь,
Чтобы снова совпасть головой к голове.

На кругу бытия длинный штрих начерти,
Точку-сердце, где следует, в нем помести.
Если в центре лишь дрогнет и сдвинется циркуль,
Его кончику точку опять не найти!

На пиру божества сможешь ты побывать —
Все забыв, станешь вечно его почитать.
К чаше небытия прикоснешься губами —
Вне его и вне жизни начнешь пребывать.

На самый край засеянных полей!
Туда, где в ветре тишина степей!
Там, перед троном золотой пустыни,
Рабам, султану — всем дышать вольней!

На стрельбище невзгод я сделал щит, и им
Надежнее всего мы души охраним.
Ах, оглядись, мой друг, насколько прочно верность
Повязана зрачком заботливым моим!

На тот вздох перед другом вовек не решусь,
Пред наперсником сделать его откажусь.
Если кроме Тебя его кто-то заметит, —
Вздох не сделаю этот, хоть жизни лишусь!

Над губами любимой Ты бросил пушок —
И фиалка на розы легла лепесток.
Солнце в знак поклоненья письмо ей послало,
Написав на луне эти несколько строк.

Над розами звенит весна-ворожея.
Пиры во всех садах, близ каждого жилья.
На волю все, в поля, в пыланье Гулистана!..
Безлюдье. Скорбь о ней. И кладбище. И я.

Над розой — дымка, вьющаяся ткань,
Бежавшей ночи трепетная дань…
Над розой щек — кольцо волос душистых…
Но взор блеснул. На губках солнце… Встань!

Наступил этот праздника радостный час,
Много нег и услад он готовит для нас.
На странице твоей Книги мира извечной
«Вечно жить!» — для тебя там начертан указ.

Не время ли цветам?.. Чтоб яркий луг возник,
Придется шариат нарушить напрямик.
Цветущих созову, чьи щеки как тюльпаны,
Присяду на траву, глотну, взгляну — цветник!

Не знаю, с солнцем лик сравнить или с луной?
Не знаю, сахар уст — песок иль кусковой?
Стройнее — кипарис иль этот стан прелестный?
Не знаю, гурия — наш мальчик? Иль — земной?

Не кубок Джама, нет! — мне мил твой лик беспечный;
Твой скоротечный путь милее жизни вечной.
Спеши, саки! Взвивай светящуюся пыль,
Чтоб в небо вознеслась и Путь затмила Млечный!

Не толкуй про ясин и барат, о саки,
Вексель мой ты пошли в харабат, о саки!
День, когда в харабат его кто-то доставит,
Будет ночью барата, о брат мой, саки!

Не тоскуй же! Пока этот мир будет жить,
Людям имя твое и твой след не забыть.
Пока на небе движутся стройно светила,
Мысль твоя — это к Сути незримая нить.

Не хмурься! Над землей — кружиться небесам,
Легендам о тебе — кружить по городам.
Пока планетам плыть кругами вековыми,
Тебя оберегать предписано векам.

Не я ль — сама краса? За что ж меня — под гнет,
Где кровь мою палач выдавливать начнет?
И соловей стенал над розой обреченной:
«Кто, день повеселясь, потом не плакал год?»

Неверную забыть? Расстаться? Ну и ну.
Уж будто брошу жить и умирать начну?
Напомню ей, как бьют изменников ислама,
И в веру прежнюю пощечиной верну.

Нет и тех, кто умел огороды растить,
И ни тех, кто жилища умел возводить…
И кого ни спросил я о чьем-то здоровье,
Слышал я: «Его нет, приказал долго жить…»

Нету сводов других — эта кровля одна,
Нет и мысли без нас — она нам лишь дана.
Если что-то придет к тебе в воображенье,
Нет того, это — мысль и ничто суть она!

Ныне, когда коварства полна, смеется она над сердцами влюбленных,
Кроме рубинового вина не бери ничего из рук опьяненных.
Роза от радости расцвела. Встань и приди, она тебя ждет.
В эти три дня в бустане возьмем все, что растет для смертно рожденных.

О дивная Луна!.. И солнце прячет лик.
О лалы алых уст!.. И яхонт меркнет вмиг.
Твое лицо — как сад, где родинка-фиалка
Украсила уста — живой воды родник.

О королева! Ты искусней всех ферзей,
Куда мне, пешему, от конницы твоей!
Слоном и королем я, бедный, загнан в угол
И получаю мат от сдвоенных ладей.

О сердце! Не ищи свидания с больным.
Покинут, брошен он, что ж заниматься им?
Дервишей посещай, и будет, может быть,
Сам Бога послушник наставником твоим.

О, в грозных небесах шагов победный гром,
О, взвившийся халат, поднявший ветр кругом!..
Потом — от властного прикосновенья пальца
Горит клеймо луны на полотне ночном.

О, ты — моя печаль, Бижан в тюремной яме!..
А ты, Сохраб-мудрец, растерзанный во храме!..
За Сиявуша мстя, себя разрушил мир!..
Мне сердце извело сказанье о Рустаме.

О, хмель, при виде уст, алеет будто лал.
Ты встала, — кипарис прямей и выше стал.
Захочешь, и меня сразишь ты наповал:
Сними чадру, Луна, чтоб ночью день настал.

Огней не нужно, слуги! Сколько тел!
Переплелись.., А лица — точно мел.
В неясной тьме… А там, где Тьма навеки?
Огней не нужно: праздник отшумел!

Огонь моей страсти высок пред тобой, — так да будет!
В руках моих — гроздий сок огневой, — так да будет!
Вы мне говорите: «Раскайся, и будешь прощен».
А если не буду прощен, будь что будет со мной! — так да будет!

Оделся мир в зеленый наряд весенних дней.
И слез ручей струится у тучки из очей.
Цветы, как руки Мусы, сребрятся средь ветвей,
И пар, дыханье Исы, восходит от полей.

Опять блестят росой тюльпаны близ реки,
Фиалок на лугу склоняются глазки…
Но есть один бутон: гляжу и наслаждаюсь,
Как он лукавых уст смыкает лепестки.

Осенний дождь посеял капли в сад.
Взошли цветы. Пестреют и горят.
Но в чашу лилий брызни алым хмелем —
Как синий дым магнолий аромат…

От огня наших дел был ли дым здесь когда?
От богатства кто пользу извлек без труда?
«Завсегдатай кабацкий!» — кто так обругал нас,
Сам бывал ли в чаду кабака иногда?

От плоти от моей — плоть мира, круг земной.
А сердце — Духова обитель, мир иной.
Стихии, небеса, животные, растенья —
Во мраке отблески костра передо мной.

Отвергло небо мир? Тогда война. Ну что ж.
Попрали честь? Позор приму сполна. Ну что ж.
Вон в кубке — как багров стал цвет вина!.. Ну что ж,
Непьющий! Вот он — я, и камень — на. Ну что ж!..

Отраду вина в сей юдоли неправой
Мне жизнь заменила смертельной отравой,
И с кем не делил бы я хлеб свой и соль.
Мне сердце мое было снедью кровавой.

Переняло вино губ твоих яркий цвет,
Кипарису с тобою сравнения нет.
Поспеши с полнолунья сорвать покрывало,
Чтоб до ночи явился желанный рассвет!

По воле Господа для тех покоен свет,
Кому число «один» превыше всех сует.
Кто вместо нечета счет начинает с чета,
Так он уже не в счет: ему покоя нет.

Под перезвоны чаш пусть отпоют меня,
Омытого вином, пусть погребут меня.
Когда захочет Бог призвать на Суд меня,
Где пахнет погребком, легко найдут меня.

Полураспахнуты призывно полы роз!..
Твой воротник душист, как те подолы роз.
Ты так пленительна, что даже бисер пота
Прелестнее росы, пленившей долы роз.

Пора! — и влагою луга обновлены,
Сияньем рук Мусы сады озарены,
Дыханием Исы поля увлажнены,
Ключами облаков ключи отворены.

Порою прячешься за потаенной тьмою,
Вселенной красочной являешься порою…
Ты развлекаешься кокетливой игрою:
Зажмуришься — и вновь любуешься собою.

Послушай слов Хайяма про самый верный путь.
Нарушь посты, молитву, зато хоть чем-нибудь
Ты помоги другому, будь плох он, будь он пьян.
Пей сам, грабь по дорогам, но только добрым будь!

Посмотри на стозвездный опрокинутый небосвод,
Под которым мудрейшие терпят насилье и гнет.
Посмотри на лобзанье любви пиалы и бутыли —
Как прильнули друг к другу, а кровь между ними течет.

Почему в барабан этот снова стучат? —
Чтобы сокол заблудший вернулся назад.
Почему этой птице глаза прикрывают? —
Чтоб не видел ненужное сокола взгляд.

Пошел вчера к ручью с красавицей побыть
И алого вина под звездами попить…
И вот из тьмы встает жемчужница рассвета,
Из перла страж зари выходит зорю бить.

Появился распутник средь белого дня,
Будто в адском чаду, будто весь из огня,
Он разбил мой кувшин — пусть живет он недолго! —
С этим чистым вином и притом — у меня!

Пред пьяным соловьем, влетевшим в сад, сверкал
Средь роз смеющихся смеющийся бокал,
И, подлетев ко мне, певец любви на тайном
Наречии: «Лови мгновение!» — сказал.

Прелестный юноша! Присядь, не уходи,
Напомни молодость, сердца разбереди!..
Ты запрещаешь нам тобою любоваться?
Запрет совсем как тот: «Склонись! Не упади!»

Пришел великий пост, и стал трезвее люд,
Нигде кабатчики вина не подают,
Запасы прежние недопиты остались,
Шалуньи милые нетронуты уйдут.

Пусть я разоблачен, толпа кругом права,
Не думай, что меня расстроила молва.
Забудутся дела, забудутся слова,
Едва моя во прах склонится голова.

Пять сынов у отца — как в опорах столбы,
Мы подобны перстам на руке у судьбы.
Если мы распрямимся, то взмоем как знамя,
А сожмемся — единый кулак для борьбы.

Радуйся! Снова нам праздник отрадный настал!
Стол серебром, хрусталем и вином заблистал.
На небе месяц поблек, исхудал и согнулся,
Будто он сам от пиров непрерывных устал.

Расположен я сердцем моим к дервишам,
И обязан я духом своим дервишам.
Не давай дервишам ты название нищих —
Даже мира Султан служит им, дервишам!

Розан хвастал: «Иосиф Египетский я,
Отрок, проданный в рабство в чужие края».
Я сказал: «Предъяви доказательства, розан»,
— «Вот покрытая кровью рубашка моя!»

Розу я увидал, забредя в уголок,
Над рубашкой разорванной плакал цветок:
«Кто нарушил покров моей прелести юной?»
«Это я!» — горделиво шепнул ветерок.

Росинки на тюльпане — жемчужины цветка.
Свои головки клонят фиалки цветника.
Но как соблазна полон душистых роз бутон,
Что прячется стыдливо в одежд своих шелка!

Рыба утку спросила: «Вернется ль вода,
Что вчера утекла? Если — да, то — когда?»
Утка ей отвечала: «Когда нас поджарят —
Разрешит все вопросы сковорода!»

Сбегая от тоски, спускаюсь утром в сад.
Над розой соловей зашелся от рулад:
«Раскрой же свой бутон! Рассмейся вместе с нами!
Красно в саду от роз! Прекрасны все подряд!»

Сегодня облако пришло мой сад омыть,
Жасминов царственных престольный град омыть…
Глаза, твое лицо высматривая тщетно,
Спешат лицо мое на дню стократ омыть.

Сейчас бы яблоки на скатерть да салат,
Потом жаркое бы с тархуном… Виноват,
Я гостю очень рад, но сад уже не прежний.
Попробуй лук-порей. Вот луком я богат.

Сердце молвило: «Капле мы бедной равны.
Берегов нам не видеть далекой страны!»
Эта капля, попав в бесконечное море,
Закричала: «Мы — море большой глубины!»

Сказал мне розан: «Я — Юсуф, пришедший в сад,
Рубином, золотом уста мои горят». —
«Где доказательства, что ты Юсуф?» — спросил я.
«Мой окровавленный, — ответил он, — наряд».

Сказала роза: «Я Юсуф египетский среди лугов,
Как драгоценный лал в венце из золота и жемчугов».
Сказал я: «Если ты — Юсуф, примета где?» А роза мне:
«Взгляни на кровь моих одежд и все ты сам поймешь без слов?»

Сказала рыба: «Скоро ль поплывем?
В арыке жутко — тесный водоем».
— Вот как зажарят нас, — сказала утка, —
Так все равно: хоть море будь кругом!»

Скакуна твоего, небом избранный шах,
Подковал золотыми гвоздями Аллах.
Путь-дорогу серебряным выстелил снегом,
Чтоб копыта его не ступали во прах.

Слушай-ка, законник, ты не тронулся умом?
Люди здесь беседуют о господе самом, —
Ты ж для …….. устанавливаешь срок…
Мудрый разве путается с эдаким добром?

Смеялась роза: «Милый ветерок
Сорвал мой шелк, раскрыл мой кошелек,
И всю казну тычинок золотую,
Смотрите, — вольно кинул на песок».

Смотри: кружась садятся с лиловой высоты
Бутонами жасмина снежинки на цветы.
Из лилий-кубков льется вино, алее роз.
А облака-фиалки шлют белые цветы.

Сошлешься: некогда, мол, не сейчас, — и ладно;
Знакомой песенкой согреешь нас, и ладно.
К чему кинжальный взгляд? За что нас убивать?
Привычной плеткою огреешь раз, и ладно.

Среди лужайки — тень, как островок,
Под деревцом. Он манит, недалек!..
Стой, два шага туда с дороги пыльной!
А если бездна ляжет поперек?

Сторожевого пса в тебя вселился дух:
Где речи бы звучать, одно рычанье вслух,
Обличием — лиса, опасливостыо — заяц,
Броском коварным — барс, к слезам по-волчьи глух.

Султан! При блеске звездного огня
В века седлали твоего коня.
И там, где землю тронет он копытом,
Пыль золотая выбьется звеня.

Счет давно потерял я мученьям моим,
И молва расползлась обо мне, словно дым.
Кому видеть случалось такое на свете —
Я в воде по макушку, но жаждой томим?

Считают, будто я неверный — верно,
Развратник, ринд и полон скверны — верно.
У каждого суждение свое,
А я такой, как есть. Что верно — верно!

Сядь, отрок! Не дразни меня красой своей!
Мне пожирать тебя огнем своих очей
Ты запрещаешь… Ах, я словно тот, кто слышит:
«Ты кубок опрокинь, но капли не пролей!»

Там роза, вижу я, поникла на лужок;
Поодаль — вырванный помятый лепесток.
«Кого теперь винить? Чадру с меня сорвали… Увы!
К невинности подкрался ветерок…»

Твой локон так душист, что хочется вкусить… —
Вкусить?! Кусай себя, не нужно и просить. —
Тогда уж покушусь на два плода желанных. —
Опомнись! Кипарис вдруг стал плодоносить?!

Твой нос — «алеф» и «лям». Потом, моя любовь,
Над ними я твои рисую бровь и бровь.
Кружок — твое ушко. Божественное сходство!
Теперь бери читай — Аллаха славословь.

Творенья океан из мглы возник,
Но кто же до глубин его постиг
И жемчугу подобными словами
Изобразил непостижимый лик?

Тебе престол Хосроев судили звезды, шах!
Был царский конь оседлан заране в небесах.
Из золота отлиты подковы у него —
Где ступит конь копытом, там золотится прах.

Ткач, которому в жертву я душу принес,
Привязал мое тело «основой» волос.
Когда он без «утка» гребнем холит «основу»,
Я как будто в плену удивительных грез.

Ты, который ушел и пришел со согбенным хребтом,
Ты, чье имя забыто в мятущемся море людском,
Стал ослом, твои ногти срослись, превратились в копыта,
Борода твоя выросла сзади и стала хвостом.

Ты, кравчий, озарил мою судьбу,
Ты — свет влюбленному, а не рабу.
А тот, кто не погиб в потоке горя,
Живет в ковчеге Ноя, как в гробу.

Ты, кто высь небосвода не раз исходил
И чьим вестником храма предстал Джебраил,
Бытия ты и разума вечный посредник,
Чем свободу у Бога свою заслужил.

Тюльпан приотгибал багровый лепесток —
Жасмину открывал сердечный свой ожог:
«Не мне снимать чадру с лица прекрасной розы.
Увы! К невинности подкрался ветерок…»

Утро сыплет из облака розовые лепестки,
Будто на землю сыплются розы из чьей-то руки.
Чашу лилии розовым я наполняю вином,
Ибо с неба жасмины слетают на берег реки.

Утром лица тюльпанов покрыты росой,
И фиалки, намокнув, не блещут красой.
Мне по сердцу еще не расцветшая роза,
Чуть заметно подол приподнявшая свой.

Ученик кузнеца к окончанию дня,
Подковавши коня, задремал у огня.
Кто видал, чтоб сама бы луна в полнолунье
Серп луны прикрепляла к копыту коня?

Хайям, хоть голубой шатер пред нами
Для спора двери затворил упрямо,
Являет в пене чаши бытия
Предвечный кравчий тысячу Хайямов!

Чем прославились в веках лилия и кипарис?
И откуда все о них эти притчи родились?
Кипарис многоязык, и цветок многоязык.
Что ж молчат? Иль от любви самовольно отреклись?

Чтобы Ты прегрешенья Хайяма простил —
Он поститься решил и мечеть посетил.
Но, увы, от волненья во время намаза
Громкий ветер ничтожный твой раб испустил!

Чудо — чаша. Бессмертный мой дух восхваляет ее
И стократно в чело умиленно лобзает ее.
Почему же художник-гончар эту дивную чашу,
Не успев изваять, сам потом разбивает ее?

Шаввала дождались! Ликует праздный люд;
Сказители, певцы, плясуньи там и тут;
И бурдюки кричат, на плечи взгромоздившись:
«Спина, посторонись! Носильщики идут!»

Шиповник с облачных крутых вершин летит,
Совсем как белый цвет земных долин летит.
Багряное вино я лью в лилейный кубок,
А из лиловых туч на луг жасмин летит.

Я ангелом считал ее — луну,
Теперь, взглянув, увидел сатану.
Та, что была мне как очаг зимою,
Сегодня стала шубой на весну.

Я борюсь постоянно с собой, как мне быть?
Я измучен своею виной, как мне быть?
Знаю милостив ты и простить меня можешь, —
Только стыд неизбывно со мной, как мне быть?

Я видел ворона на древней башне Рея.
Он перед черепом сидел Хатема Тея,
И вот что каркал он: «Создатель! В нищете я —
Подай! А то просить хотел Хатема Тея…»

Явилось чудище, обличьем — Сатана,
Рубаха в адовом дыму закопчена, —
Разбило вдрызг оно (не «он» и не «она»)
Усладу страждущих, мою бутыль вина!